Мерлиновка: барыня на турецких бобах

Есть в Нижегородской губернии под бывшим уездным городом Лукояновым деревенька Мерлиновка, в которой современный турист не увидит для себя ничего интересного и будет прав – вся потрясающая история этого места почти не оставила следов. Если не считать чудесные шали в столичных музеях, одну банковскую аферу и детство светоча советской медицины.

До начала XIX века деревня Мерлиновка ничем не отличалась от тысяч деревень в Нижегородской губернии. С XVII века эта земля попала во владение арзамасских дворян Мерлиных, проявивших верность в годы Смуты и щедро одаренных наделами. Встречается информация, что Мерлины происходят от татарского мурзы Мерлы, выехавшего из Крыма в Москву к великому князю Василию Темному и принявшего православие с именем Тимофей. Якобы потомки этого Тимофея Мерлина и служили по Мещере, Костроме и Арзамасу. Плакида Мерлин был губным старостой в Арзамасе. Кстати, имена у тех старинных Мерлиных какие-то старорусские и даже не православные, что для крещеных татар очень странно – Буян, Всполох, Кубас, Сыдавный, Худяк, Чиж. В открытых источниках упоминаются их тяжбы и челобитные XVII века. Например, по поводу нападения на арзамасского дворянина Ивана Григорьева сын Мерлина по пути в деревню Ключищи (ныне Шатковского района). Напали на Мерлина в лесу вооруженные крестьяне села Стрелки (ныне Вадского района) во главе с местным помещиком Микитой Михайловым сыном Своитиновым. Обидчик и обиженный прекрасно знали друг друга, что не помешало Миките Михайловичу ограбить соседа и отпустить его восвояси. Мерлин, вернувшись домой ограбленным и избитым, тут же написал на «милого соседа» челобитную.

Есть версия более приземленная: якобы происходит фамилия от слова «мерлушка» – шкурка молочного ягненка, которая отличалась плотностью пуха и завитков, а также легкостью и носкостью. Обычно мерлушка шла на детскую одежду. Кто же знал, что именно тема шерсти и пуха коз прославит фамилию Мерлиных?

Земли в Мерлиновке весьма плодородны – Лукояновский уезд входил в «золотое дно» губернии, то есть южную зону с полосой чернозема. Это, правда, вовсе не означало богатства местного крестьянства, хотя у Мерлиновки был еще один бонус – она находилась всего в четырех верстах от уездного города Лукоянова и стояла на тракте, хотя и не имела почтовой или ямской станции.

Сейчас автодорога не идет через центральную улицу села. Грузовики, автобусы и легковушки летят по полям XIX века. Чтобы попасть в Мерлиновку, надо свернуть с саранской трассы и проехать полкилометра по бетонным плитам.

Плитами вымощена и главная улица селения, а ширина ее намекает на требования к старинным трактам. Вдоль дороги – сарайчики жителей. В Мерлиновке они деревянные, а в богатых торговых селах Арзамасского и Лукояновского уезда они чаще из красного кирпича и иногда из местного белого камня. Видимо, деревенька не была в числе богатых. В любом случае еще полтора века назад тут мчались нарочные, почтовые тройки и частные экипажи – или нагоняя еще несколько верст до гостиниц и трактиров уездного Лукоянова, или наоборот припуская со свежими силами до Починок.

Из старого кирпича, пожалуй, только один дом, да и тот в грустном состоянии.

Наличники типовой лукояновской резьбы – «крылатые», с богатым очельем.

В конце улицы – заросший прудик с забытой банькой …

… и новая часовня, стоящая в сырой низинке. Построена на месте алтаря Казанского храма, освященного в 1906 году и закрытого во время гонений за веру в 1937 году. Поздний год строительства собственной церкви говорит только об одном – у общины не было денег на свой храм раньше, или местных не утруждали поездки на молитву в другое село. В советские годы в бывшей церкви работала школа, но в 1971 году здание сгорело от детской шалости с огнём.

Если на въезде в Мерлиновку свернуть налево, та часть улицы не имеет мощения плитами и сохраняет зелень и непременную лужу. Ширина – почти как поле.

Вот, пожалуй, и все, что увидит турист, если заедет в Мерлиновку. Осмотр на 20 минут и разочарованный отъезд. А, между тем, тут происходили весьма интересные истории.

В 1790-х годах в Мерлиновке появилась новая барыня – арзамасский помещик Евграф Егорович Мерлин (1766 – 1813) женился на дочке действительного статского советника, пензенского дворянина Аполлона Никифоровича Колокольцева – Надежде Аполлоновне (1770 – ? ). Ей и суждено было прославить на всю Россию никому неизвестную деревню Мерлиновку.

Известна необыкновенная история родителей Надежды Аполлоновны – семьи Колокольцевых. Она была подробно описана острословом и блогером XIX века Филиппом Вигелем (1786 – 1856), который рассказал ее в своих знаменитых записках. В годы, когда репутация семьи ценилась высоко и была дорога юным невестам, матушка Надежды Аполлоновны серьезно пошатнула ее. Интересно, что автор воспоминаний не жалел колких замечаний в адрес своих современников, но с Колокольцевыми обошелся учтиво.

Господин Вигель, назначенный после восстановления в 1801 году Пензенской губернии губернатором в Пензу, вынужден был поселиться в роскошном каменном доме действительного статского советника, председателя губернского Верхнего суда Аполлона Никифоровича Колокольцева. Кстати, этот колокольцевский дом, построенный для красавицы-жены, мечтавшей о балах и приемах, служил резиденцией для всех губернаторов вплоть до революции 1917 года и получил название губернаторского. Дом стоит до сих пор, а тайный советник Вигель прожил в нем восемь лет, управляя оттуда губернией.

Аполлона Никифоровича Колокольцева автор записок описывает, как «счастливого, добродушного и богатого помещика, степенного, кроткого и всеми уважаемого». Его супругу – Елизавету Григорьевну он называет «молодой, веселой и прекрасной», а «пятерых цветущих младенцев» вокруг нее – радостью жизни Колокольцева. Далее Вигель описывает события, предшествующие трагедии в колокольцевском доме.

После Пугачевского бунта один драгунский полк целый год простоял в Пензе на бессменных квартирах. Им начальствовал «не старый еще полковник Петр Алексеевич Исленьев, смелый и предприимчивый, рослый и плечистый». Он часто бывал в доме Колокольцевых, контрастируя с мирным хозяином. Романтический флер победителя восставшего крестьянства, драгунские эполеты на широких плечах и звон исленьевских шпор сыграли злую шутку с красавицей Елизаветой Григорьевной – она влюбилась. Связь их оставалась неизвестною не только доверчивому супругу, но и всем любопытным кумушкам обоего пола, коими провинциальные города вроде Пензы всегда так наполнены.

Наконец, настал прощальный вечер – полк после почти годового постоя должен был покинуть Пензу, и любовников ждало расставание. Накануне Елизавета Григорьевна провела вечер в слезах, осознавая, что не готова потерять своего драгуна ради продолжения тихой жизни рядом с кротким мужем и пятерыми детьми. Пока Аполлон Никифорович занимался устройством прощального обеда с танцами в честь отбывающего из Пензы Исленьева и его офицеров, молодая супруга паковала сундуки.

«Он едва заметил смущение, в коем хозяйка села за стол. Когда же поднялась чаша за здравие отъезжающего, она вдруг встала и, заливаясь слезами, объявила, что не имеет сил с ним расстаться и готова следовать за ним всюду. Все гости поражены были сим театральным ударом, вероятно, приготовленным самим Исленьевым, которому желалось целый город сделать свидетелем торжества своего и стыда почтенного Колокольцева», – описывает произошедшее Вигель.

Колокольцев был поражен, как громом, но так как любовь к супруге была в нем выше гордыни, он прилюдно упал к ногам жены и начал умолять ее не оставлять его и детей. Заметив, что солдаты Исленьева уже грузят сундуки и короба Елизаветы Григорьевны в обоз, он хотел было воспрепятствовать, но вооруженные солдаты не подпустили к обозу колокольцевских слуг. Вслед за выехавшей со двора вместе с полком женой Колокольцева разъехались и шокированные гости, а в доме опозоренного Аполлона Никифоровича поселилось горе. Он продал казне за бесценок – за двадцать тысяч рублей ассигнациями – свой прекрасный дом в центре Пензы, на чьих паркетах блистала его милая Лиза, а сам удалился в имение Грабово, где посвятил себя детям.

Вигель описывает и чудесный исход этого скандала. Пока несчастный Колокольцев занимался образованием детей, его жена все 16 лет, начиная с 1779 года, странствовала вслед за полком своего соблазнителя. «Она претерпевала всякого рода нужды, в городах чуждалась общества, но некоторое время была утешена продолжающеюся его привязанностью», – пишет пензенский губернатор. Между тем, Исленьев был женат и имел дочь. Законная жена драгуна жила в Москве, а «наложница» Елизавета Григорьевна – «на полевой ноге» в обозе и на съемных квартирах. Из-за таких условий жизни и вечного безденежья она быстро утратила свою красоту и веселость, а потому надоела и была оставлена Исленьевым в нищете «где-то на берегу Азовского моря».

К слову, сердцеед Петр Алексеевич Исленьев (1740-е – 1826) – генерал-поручик, известен как сподвижник Суворова, отличился мужеством при штурме Измаила и Праги. Его дочь Анна Алексеевна (1770 – 1847), в замужестве Малиновская, была посаженной матерью невесты на свадьбе Александра Сергеевича Пушкина и Натальи Николаевны Гончаровой. А внучка «соблазнителя» Екатерина Малиновская была подругой юности пушкинской супруги. Вот как тесно все переплелось!

Но вернемся к несчастной брошенной Елизавете Григорьевне. В неведомом приазовском селении ее нашли уже давно совершеннолетние дети, упросившие оскорбленного отца дать кров блудной жене и матери. «Дело удивительное! Престарелый Колокольцев влюбился в обесчещенную старуху столь же страстно, как некогда в нее же, свою непорочную невесту. Счастие и спокойствие, блиставшие на первой заре ее жизни, осветили опять и вечернюю… Глядя на сих старых, нежных супругов, подумал я: кто бы мог вообразить, чтобы в промежутке начала и конца согласной их жизни был ужасный, даже отвратительный роман», – описывает исход этой истории далеко не романтичный Вигель, на чьих глазах разворачивалась уже финальная стадия истории.

Выходит, что Надежде Аполлоновне было всего девять лет, когда ее мать ушла из семьи. Ясно, что девочка переживала этот грустный факт, а ее обустройством и замужеством занимался отец. То ли скромность приданого в многодетной семье Колокольцевых, то ли подмоченная репутация матери, бросавшая тень именно на дочек, помешали Надежде сделать более блестящую партию. Возможно, сыграли свою роль и молодые сердца, но дочка действительного статского советника явно была достойна лучшего жениха, чем Евграф Егорович Мерлин.

Известно, что около 1799 года у Мерлиных родилась дочь, которую назвали тем же именем, что и мать – Надеждой. Больше у Мерлиных детей не прослеживается. Появление младшей Наденьки спустя почти 9 лет со свадьбы родителей говорит о том, что у нее могли быть старшие братья и сестры, которые, видимо просто не доживали до совершеннолетия. Имя, данное в честь небесной покровительницы матери, могло быть не только совпадением по святцам, но и религиозным обетом или простым суеверием, когда даже крестьянки прибегали к такому приему, чтобы прервать череду смертей младенцев.

За неимением подлинных портретов четы Мерлиных, представляется интересным их описание князем Иваном Михайловичем Долгоруким (1764 – 1823), который был в 1791 – 1796 годах пензенским вице-губернатором, в 1802 – 1812 годах – владимирским губернатором. В 1813 году он проезжал вместе с супругой по саранскому тракту и заехал в Мерлиновку, с хозяйкой которой «был знаком».

Хотя, думаю, к упоминаемому 1813 году князь выглядел уже, как на этом своем портрете. Он был таким же наблюдательным, как Вигель, но сильно добрее к людям. Потому его записки не источают желчи, а чаще заставляют улыбнуться.

Путешествовал на Саранскую ярмарку он со своей супругой Аграфеной Алексеевной Долгорукой (1766 – 1836), для которой брак с князем тоже был вторым.

«Лукоянов пользуется приятным соседством: в 4 верстах от города живет в своей деревне госпожа Мерлина, дама средних лет, вдова бывшего при мне в Пензе препьяного асессора в казенной палате», – пишет Долгорукий, рисуя не самую пасторальную картину.

Слова «при мне в Пензе», судя по всему, имеют отношение к периоду 1791 – 1796 годов, когда Мерлины были уже женаты. Выходит, что в те годы, когда Евграфу Егоровичу было около 30 лет, он был простым асессором — заседателем в казённой палате, младшим чином в губернском правлении. Выходит, что семья Мерлиных жила на скромное чиновное жалование супруга. Ну и упоминание, что асессор Мерлин был «препьян», супруга Надежды Аполлоновны совсем не красит. Интересно: князь пишет в 1813 году, что Мерлина уже вдова, в то время как в других источниках дата смерти ее мужа – 1815 год. Доверимся князю.

Особо хочется уделить внимание тому, что Мерлина живет в «своей деревне» – так обычно поступали, когда не было денег на жизнь в уездном центре или губернском. Судя по карте Менде от 1850 года, усадьба скорее похожа на хутор и отстоит от Мерлиновки, которая не именуется даже сельцом. Парка при усадьбе нет – максимум небольшой сад.

Сейчас это место выглядит так. Руины имеют советскую датировку. Сзади – чистое поле. Так как тут начинается небольшой холм, вид из окон дома мог быть как раз на стоящую чуть ниже Мерлиновку.

Дом, скорее всего, был деревянным и одноэтажным. Хорошо, если на каменных подвалах и с мезонином. Такими были большинство домов бедных помещиков в этой местности. А учитывая склонность Евграфа Егоровича к вину и, как говорит один источник, карточной игре, вряд ли тут можно было увидеть крепкое хозяйство. Как знать – может, именно стесненность в средствах заставила Надежду Аполлоновну в 1800 году открыть в Мерлиновке первую мастерскую.

«У нее отличная фабрика шалевая, их ткут особенным манером. Они во всей России известны, их славят даже в столицах, и они до того громки и ценны, что некто Коленкур, французский посланник у Двора Российского, торговал на ее фабрике превосходной работы шаль, будто бы для жены Наполеона, и давал за нее 10 тысяч, но госпожа Мерлина, как патриотка, не захотела выпустить в чужое государство домашнего сего изделия», – записал Долгорукий в своих воспоминаниях.

«Не знаю, весело ли тем, кои вырабатывают шали и платки, но знаю, что любо смотреть на их труды. Какое мягкое полотно! Какие живые краски! Какие замысловатые узоры: все в совершенстве, — живописует князь Долгорукий мерлинские шали. — И после скажут в Париже, что мы дики, необразованы, а в Лондоне, что у нас нет ума изобретательного, нет искусства! Оставьте нас как мы есть, господа иностранцы! Мы, право, вам ни в чем не уступим: у нас руки гибкие, земля богатая, народ покорный: чего с этим не выдумаешь? Было бы кому налаживать добрую волю».

К слову, застал в послевоенный 1813 год князь в доме Мерлиной пленного французского генерала Gauderin, взятого в плен врасплох на границах России при побеге неприятеля из Москвы. Долгорукий пишет, что тот имел позволение тутошнего городничего жить в деревне у госпожи Мерлиной. «Привезен будучи сюда очень болен, не найдя ни лекаря порядочного, ни золотника лекарства, взят этой помещицей на свои руки, вылечен ее попечением и, познакомясь с нею, разделял с ее семейством время своего заключения. Днем обучал детей французскому, а утром и вечером занимался садовыми трудами», – отмечает гость, которому выпадает случай и лично познакомиться с этим генералом. Князь описывает его так: «человек уже не молодой и не очень старый, худощав, большого росту, лицом нехорош, одет в шитой мундир и несколько поношенной».

Разумеется, проживание в доме вдовы пленного генерала осуждалось обществом. Долгорукий упоминает это: «Многие осуждали и обносили клеветой такое снисхождение к иноплеменнику, да еще и к французу. Я, с моей стороны, … нахожу в ее поступке черту благородную и прямо христианскую…»

Разумеется, не обошлось в тот гостевой вечер без демонстрации самих шалей помещицы Мерлиной, которые были целым состоянием по сравнению с ее скромным домом. «Работа их превосходная, но не по нашим деньгам была такая роскошь», – честно пишет князь, который через 10 лет оставит свою супругу вдовой с 80-тысячным долгом.

Тот вечер в Мерлиновке князь Долгорукий описал, как «замечательный» и «памятный». Впрочем, если перечитывать его путевые записки, поздний обед в небогатом доме помещицы Мерлиной и домашний ночлег в отведенной супругам комнате точно были одним из лучших дорожных воспоминаний княжеской четы – в том путешествии они обычно ночевали в приказных избах или прямо в экипаже.

Надо сказать, что три из четырех мастерских по производству кашемировых шалей в России в начале XIX века принадлежали семье Колокольцевых: две – братьям Дмитрию и Григорию и одна их сестре – Надежде Мерлиной. Четвертая кашемировая мануфактура появилась в 1813 году под Воронежем в селе Хава у дворянки и воронежской помещицы Веры Андреевны Елисеевой.

Откуда у Колокольцевых появился такой интерес к этому сложному и трудоемкому производству – непонятно. Ведь, например, Дмитрий Аполлонович Колокольцев (1769 – 1844) – «военная косточка». Он служил в лейб-гвардии Преображенском, затем в лейб-гвардии Конном полку. В 1805 году он уже статский советник, а в 1811 – 1816 годах – пензенский губернский предводитель дворянства. Дмитрий Аполлонович был женат, имел семерых детей. Его шалевая мастерская находилась в Саратовской губернии, а образцы колокольцевских шалей хранятся в собрании Эрмитажа, Исторического музея в Москве, в частных коллекциях США и Франции. Мастерская брата Григория Аполлоновича располагалась в его имении в Пензенской губернии.

Надо сказать, что шаль в ту эпоху была не такой, как мы привыкли ее себе представлять. В начале XIX века под шалью понимался большой квадратный или прямоугольный кусок ткани из очень тонкой шерсти, вытканный вручную, с узором по краям, а в уникальных случаях — по всей площади. Прежде всего, речь шла о восточных шалях — кашмирских, персидских, турецких — с орнаментом типа «огурцы». Кстати, «огурец», «турецкий боб», «слеза Аллаха», «пейсли» — это на самом деле схематичное изображение плода пальмы, которое попало в Индию из Персии.

Самыми тонкими, сложными в исполнении и дорогими были кашмирские шали. Для их производства нужен особый длинный пух горной козы, который в провинции Кашмир в период линьки коз племя гуджджаров собирало с кустов и скалистых выступов. О существовании восточных шалей Россия знала давно, поскольку их завозили через Великий шелковый путь. В Европу они попали в XVII веке в ходе колонизации Индии, но настоящий бум начался только после Египетской экспедиции Наполеона, когда он привез в подарок Жозефине ее первую шаль. Впечатлившись, Жозефина начала собирать коллекцию, и в какой-то момент у нее было уже около 400 шалей. Вслед за первой дамой шалями озаботилось все светское общество сначала Франции, а затем и остальной Европы, включая Россию. Тогдашние модные журналы, еще не используя слова must, просто сообщали, что без шали выходить в свет неприлично. Россия, сильная традициями и знавшая о шалях и платках чуть больше, чем европейцы, держалась за обычаи – шаль была и предметом роскоши, и интимной вещью. Дарить шаль, как и платок, незамужней девушке мог только отец или обрученный жених, а замужней – только муж, вдовой – сын.

В царствование Александра I воспитанниц женских учебных заведений начали обучать танцу с шалью. Так девушки демонстрировали свое изящество, грациозность и хорошую осанку. Эта традиция сохранилась до конца XIX века. Подтверждение данному факту можно найти в романе Федора Михайловича Достоевского “Преступление и наказание”, где титулярный советник Мармеладов рассказывает Раскольникову: “Знайте же, что супруга моя в благородном губернском дворянском институте воспитывалась и при выпуске с шалью танцевала при губернаторе и при прочих лицах, за что золотую медаль и похвальный лист получила”.

Сначала танец назывался а-ля грек, новое название появилось ближе к 30-м годам XIX века. Это танец-импровизация,  где особое значение имела игра с шарфом и движения рук. Дама выходила на середину зала и, подбрасывая вверх легкий шарф, ловила его, проделывая с ним различные грациозные движения. Все внимание приковывалось к плавности и красоте движений рук.

Старинные шали, как восточные, так и русские, были очень длинными. Умению носить их придавалось большое значение. Один конец обертывали вокруг руки, другой спускали до земли. Чтобы удерживать шаль в нужном положении, в ее углы вшивали металлические шарики (иногда шарики вплетали в кисти)…

«Однажды на балу у Орлова попросили одну из московских красавиц, жену его незаконного сына, протанцевать “pas de chele”, — вспоминает Екатерина Ивановна Раевская. — Она согласилась и, став посреди залы, будто невзначай, выронила гребень, удерживающий ее волосы. Роскошные, как смоль, черные волосы рассыпались по плечам и скрыли стан ее почти до колен. Все присутствующие вскрикнули от восторга и умоляли ее исполнить танец с распущенными волосами. Она только того и хотела; исполнила танец при общих рукоплесканиях”. Появлению этого танца способствовало увлечение французского общества античной культурой. Па-де-шаль-соло, танцуется с легким газовым шарфом в руках: танцующая то обматывается им, то распускает его.

В самом начале 1800-х шали начали ткать и в Европе, и в России. На самом деле производства в разных концах Европы открывали почти одновременно. Ясно только, что мода на шали точно пришла из Франции, и букеты роз, сменившие восточные «огурцы», тоже пришли оттуда. А сегодня на антикварных рынках русские шали ценятся больше французских — из-за высокого качества шерсти. В этом случае России сильно поспособствовала ее близость к Азии, где водились киргизские козы и сайгаки, чья горловая шерсть не уступала кашмирской, а по некоторым свойствам и превосходила ее. Этим преимуществом и воспользовались Колокольцевы.

Говорят, в семье Колокольцевых все началось именно с интереса Надежды Аполлоновны. Ее по-женски пытливый ум и желание постичь ремесло по созданию прекрасного взяло верх – одна дорогая кашмирская шаль, якобы доставшаяся ей в приданое, была ею распущена при крепостных мастерицах-ткачихах. Разбирая цветные нити, которые были тоньше волоса, они учились тому плетению, которое не имело изнанки. Отыскав сырье, учились его обработке, способам расчесывания и подготовки к прядению. Первые удачные опыты в этом направлении относятся к 1802 году. Мерлина начала расчесывать пух длиннозубчатыми гребнями, изготовленными из мамонтовой кости, более твердой и монолитной, чем гребни из другой кости, как правило, более пористой и покрытой микротрещинами, в которых застревала часть нити. Кроме этого был способ расчесывания пуха горячими стальными гребнями с длинными круглыми зубьями, которые опускались в подогретое деревянное масло. Результат радовал – нитка получалась тоньше человеческого волоса, а в стандартном моточке пряжи весом в 13 граммов заключалась нить длинной в 4,5 километра.

Появление в деле братьев можно было объяснить простой житейской причиной – отдельные помещения с прекрасным освещением, большим количеством дорогих тонких игл, восточных станков, красок для шерсти, гребнями мамонтовой кости и самим дорогим пухом стоили больших денег. Колокольцевы – сестра и два брата – на первых порах, видимо, стали просто компаньонами в этом дорогом ремесле, и все одинаково хотели заработать. К тому же, в публикациях того времени встречаются воспоминания именно о Надежде Аполлоновне, ее опытах и решениях, а не о Дмитрии или Григории Колокольцевых. Братья, скорее всего, просто использовали методы, открытые их сестрой.

Работа над шалью шла медленно: 3 – 4 мастерицы за день могли выткать не более полусантиметра шалевой ткани, причем концы нитей заделывались особым образом. Приемы, применяемые для изготовления ковров, применялись в технике паласного ткачества при изготовлении шалей. Благодаря этому её шали не имели оборотной стороны, различить, какая сторона была изнаночная, было невозможно даже с лупой. Как правило, на работу отбирались усидчивые кропотливые молодые девушки с хорошим зрением, так как в изделии насчитывалось до 60 оттенков. Работа велась особыми иглами, число которых соответствовало количеству оттенков. Сама шаль не была цельной – она состояла из отдельных кусков, соединенных почти незаметными швами, шедшими по границе с рисунком – например, по границе полосок с «жемчужинами». То ли станки были маленькими, то ли для того, чтобы несколько мастериц быстрее заканчивали работу. И остались в истории русского искусства шали не хуже индийских кашмирских, подписанные инициалами «Н.М.» (см. правый нижний угол), а имена искусных мастериц, как всегда, канули в лету.

Изготовление мерлинских шалей стоило здоровья молодым ткачихам, их трудовой век оканчивался в 25 – 30 лет. Для крепостной это было выкупом за свободу: потеряв остроту зрения, она получала приданое и вольную. Осталась информация, что за год 60 мастериц Мерлиной могли соткать 16 шалей и 5 шарфов.

Каждая шаль, имевшая десятки оттенков, ткалась мастерицами от полутора до двух лет, и стоила целого состояния – до 12 000 рублей. Кстати, гонорар, полученный Александром Сергеевичем. Пушкиным за “Бахчисарайский фонтан” составлял 3 000 рублей и сильно превышал плату, которую обычно получали сочинители той эпохи. За 12 000 рублей можно было приобрести усадьбу с крестьянами.

Эти тончайшие драгоценные изделия имели бешеную популярность в столичных аристократических кругах. Происхождение этих шалей на портретах светских дам нам неизвестно, но все они – современницы Мерлиной.

Портрета самой Екатерины Аполлоновны в открытых источниках найти не удалось – не исключено, что портрет этой незаурядной женщины хранится в запасниках, как «Неизвестная». И почему-то кажется, что непременно в шали своей же мастерской. Пусть будет так. Никаких дорогих камней – жемчужные серьги и пара ниток жемчуга, очень похожие на традиционный свадебный подарок.

В 1815 году Надежда Аполлоновна потеряла воспитавшего ее отца – Аполлона Никифоровича, и, видимо, получила свою долю наследства от родителя. Можно предположить, что все материальные возможности были употреблены ею на улучшение мануфактуры.

В каталоге Санкт-Петербургской выставки российских мануфактурных изделий 1829 года было написано, что шали фабрики Мерлиной “по особенностям ткани и колеров превосходят шали европейского производства и потому принадлежат к первому сорту”.

В 1820 году Мерлина выдала замуж свою единственную дочь Надежду Евграфовну. За женихом далеко не ездили – почти в соседях, в селе Чуфарове, жили дворяне Панютины. Глава семьи – отставной гвардейский прапорщик Сергей Федорович Панютин (1763 – 1830), супруга его – Надежда Федоровна, в девичестве Козлова (1770 – 1848). После выхода в отставку Сергей Федорович с семьей поселился в 1785 году в своем поместье в Чуфарове, где и родились у четы пятеро детей, которых воспитывали в строгости.

Зятем известной соседки Мерлиной стал старший сын Панютиных – Федор (1790 – 1865). Он получил хорошее домашнее воспитание и выбрал военную карьеру. Прошел всю войну против Наполеона, принимал участие в Бородинском сражении, 18 марта 1814 года брал Париж. Русский генерал, Варшавский военный губернатор, член Госсовета.

Первый сын Сергей родился у Панютиных в 1821 году. Всего у Панютиных было восемь детей: Степан (1822 – 1885, виленский губернатор, был председателем эвакуационной комиссии во время русско-турецкой войны 1877–1878 гг.), Павел (1824 – 1895), Николай (1825 – ?), Александра (1829 – ?), Аполлон (1832 – ?, ), Всеволод (1833 – 1895, командовал Кексгольмским гренадерским полком, был начальником 11-й пехотной дивизии, в звании генерал-лейтенанта), Александр (1834-1870, штабс-капитан л.-гв. Преображенского полка в 1855).

Судя по дальнейшим назначениям по службе и особым упоминаниям о приезде к родителям в Чуфарово, семья Панютиных не жила в Мерлиновке. Там оставалась жить бабушка Надежда Аполлоновна – в 1829 году она еще была жива.

Из всех ее внуков сохранился портрет Всеволода Федоровича, генерала-лейтенанта, героя русско-турецкой войны 1877—1878 годов.

Не исключено, что производство шалей прекратилось со смертью Надежды Аполлоновны, чьи изделия порхали в танце на плечах великосветских красавиц, а сама она смотрела в окно на лукояновские поля и вспоминала свою бедную молодость…

Переменчивая мода тоже могла не оставить шансов этому дорогому в содержании и требующему постоянного хозяйского присмотра делу. А дочь жила в столицах и Вильно, и ей было не до таких хлопот… Где упокоилась Надежда Аполлоновна, мы не знаем.

По наследству Мерлиновка оказалась в руках старшего внука Сергея Федоровича Панютина, а после его кончины перешла уже к правнуку Надежды Аполлоновны – Ивану Сергеевичу Панютину, надворному советнику, который выйдя в отставку, поселился в своем арзамасском имении и часто приезжал в Лукояновский уезд. В 1880-х годах Мерлиновка досталась его сыну, праправнуку Надежды Аполлоновны Дмитрию Ивановичу, который согласно адресному календарю Нижегородской губернии за 1879 год, являлся титульным советником Нижегородского губернского правления. Он-то и ославил когда-то знаменитую Мерлиновку.

Вот как пишет об этом эпизоде мерлиновской истории писатель Владимир Галактионович Короленко:

Когда под вечер тройка хуторских лошадей вынесла нас за город (Лукоянов), то в нескольких верстах у самого тракта мы въехали в убогую деревушку. На краю деревни черным пятном на снегу выделялось пожарище, торчала труба, печально глядели обгорелые стены какого-то завода.

— Что это? — спросил я, пораженный печальным видом этой руины.

Мой спутник, П. А. Горинов, брат бывшего председателя, улыбнулся как-то многозначительно и сказал:

— Мерлиновка! А это — бывший панютинский завод…

Я с любопытством глядел на утопавшее в сумерках печальное зрелище. Какая тяжелая, грустная, какая, наконец, отвратительная драма витает над этой развалиной…

Страшные события произошли в Мерлиновке в ночь на 12 ноября 1889 года – сгорело имение и завод, принадлежавший Панютиным. Дворянин Панютин был известным человеком не только в уезде, но и губернии. Он входил в правление Нижегородского Александровского Губернского Дворянского Банка. Зажатое в тиски нужды дворянство последние надежды возлагало на сословное кредитное учреждение – Александровский банк. Эти годы оказались особенно тяжёлыми для землевладельцев-должников – цифра назначенных на торги просроченных по ссудам имений достигла небывалой высоты. Когда вкладчики начали требовать свои вклады, возникла заминка. Первая же ревизия по жалобам вскрыла весьма пикантные вещи: банк существовал не столько для обслуживание клиентов, сколько для “самообслуживания” директоров и близких к ним людей. Чтобы избежать позора, Панютин заказывает пожар в Мерлиновке – сгорели усадьба и два пустующих завода – винокуренный и крахмальный, заложенные в банке за баснословную сумму. Этот пожар доставил своему владельцу страховую премию, в три раза превышавшую стоимость погибшего имущества. Потом все это вскрылось, был суд. Панютин, сидя в тюрьме, скоропостижно скончался от сердечной болезни (по другим источникам – от тифа). Жена Панютина отравилась вскоре после задержания супруга, боясь конфискаций и позора.

В 1905 году влиятельный лукояновский купец Иван Лавров купил бывшее поместье Панютиных в селе Мерлиновке, отстроил там дом и бывал там с супругой Пелагеей Александровной и дочерью Евдокией. Влияние Лаврова в уезде было очень большим. Об этом свидетельствует тот факт, что он сумел изменить первоначальный план строительства железной дороги по территории уезда и повернул ее с Починок на Ужовку, так как она была ближе к его лесопилке.

Сохранились воспоминания, что поздний барский дом стоял при прудах, один из которых носит название Барского.

Дочь Евдокия училась на высших медицинских курсах в Москве. Там она познакомилась с сыном начальника станции Рузаевка, студентом медицинского института Николаем Блохиным, и в 1907 году они поженились. После Николай Иванович был назначен земским врачом в Кемлянскую больницу.

В 1911 году отец Лавров построил в Лукоянове на Соборной площади дом, в который и переехала молодая семья. В семье родились дети: Коля 4 декабря 1912 года и Таня 12 февраля 1915 года. Для внуков дед перестроил в Мерлиновке дом на берегу пруда, сделав его удобнее. И там же, в Мерлиновке, построил для местных ребятишек одноклассную школу и сам же нанял учителя.

Коля Блохин – в будущем выдающийся ученый с мировым именем, академик, доктор медицинских наук, президент Медицинской академии наук СССР, директор Научно-исследовательского онкологического центра в Москве Николай Николаевич Блохин.

Дача в Мерлиновке служила семье Блохиных до 1926 года. Дом, судя по всему был деревянным, с небольшим садом.

Как там у Шмелева в «Лето Господне»?

В саду необыкновенно светло, золотисто: лето сухое, деревья поредели и подсохли, много подсолнухов по забору, кисло трещат кузнечики, и кажется, что и от этого треска исходит свет — золотистый, жаркий. Разросшаяся крапива и лопухи еще густеют сочно, и только под ними хмуро; а обдерганные кусты смородины так и блестят от света. Блестят и яблони — глянцем ветвей и листьев, матовым лоском яблок, и вишни, совсем сквозные, залитые янтарным клеем… Зажмуришься и вдыхаешь, — такая радость! Такая свежесть, вливающаяся тонко-тонко, такая душистая сладость-крепость — со всеми запахами согревшегося сада, замятой травы, растревоженных теплых кустов черной смородины. Нежаркое уже солнце и нежное голубое небо, сияющее в ветвях, на яблочках…

Наверное, как-то так должно вспоминаться детство в деревне…

Такая вот история у неприметной, уже стоящей не на тракте Мерлиновки. Будете ехать мимо – загляните, почтите память Надежды Аполлоновны, чьи творения добавляли красок столичным балам и дарили надежду на достаток в ее небогатой усадьбе.